Виталий Георгиевич Добржанский
Начало войны: день солнце играю в
ручейке во дворе Пушкинской 52 (вчера был дождь), двор совершенно пуст, и тишина
необыкновенная, даже на улице. Вдруг мама из окна как-то особенно зовёт домой голосом,
какого никогда не бывало; и не хочется идти и чувствую – нельзя не пойти. Дома
бабушка, Нина Викторовна Козлова, говорит с мамой спокойным голосом о Войне,
чувствую в комнате какое-то чувство страха.
Бабушка знала, что такое война, она была
на войне в 1916 году. сестрой милосердия при железнодорожном госпитале (есть
фото с датой), затем была гражданская, а потом – интервенция во Владивостоке.
Японцы, американцы, чехи. Потом приход красных. Вообще о войне она никогда не
говорила, знаю только, что она прошла курсы переводчиков с японского языка и,
вероятно, была переводчиком при допросах японских военнопленных. Основная
профессия – зубной врач в городской зубоврачебной поликлинике (угол Пушкинской
и Алексеевской – ныне Виталия Баневура), основанной её мужем – моим дедом
Козловым Павлом Антоновичем.
С началом войны сразу увеличилась длительность
рабочего дня, мама Козлова Галина Павловна и бабушка дома бывали очень редко и
меня устроили в детский садик на улице Шеффера (ныне Дальзаводская).
Садик помню плохо. Помню, как один раз в
садике нам дали по стакану тюри из молока и чёрного хлеба. По моему
воспоминанию, в то время я никогда ещё ничего более вкусного не ел. И один раз
гречневую кашу с молоком.
И ещё, примерно в феврале 1942 года к
нам в садик привели девочку из Ленинграда. Мне тогда было четыре с половиной.
года. У неё личико было серое, худое, а глаза глядели сквозь тебя и вовнутрь
себя. Ни улыбки, ни ответа, полная отстраненность. Это очень тяжело было
ощущать даже для такого маленького мальчишки, как я. И это не уходит до сих
пор.
Детей водили в кукольный театр,
расположенный около Главпочтамта, иногда представления проходили в Доме пионера
и, мне кажется, в кинотеатре Приморье в подвале. Сейчас я не помню точное
название, возможно, это был АРС.
В 4-летнюю школу №64 поступил семи лет в
1944 году. Помню, что в школе в 1 классе говорили о войне много, но до нас это
не доходило. Конечно, каждый мальчишка гордился своим папой и тем, что он
воюет. Каждое утро в классе на первом уроке пели Гимн СССР, и это нам нравилось.
Также нас «просили», чтобы мы относили
домой облигации государственного займа, и родители должны были оплатить их.
Обычно это составляло месячную зарплату семьи.
Еды хватало, но было мало сахара,
изредка соли, вместо мяса в основном была рыба. Её было много и разной:
свежая корюшка (сами ловили в бухте Золотой Рог, в Амурском заливе, но
деликатес – на островах Русском, Попова), камбала, навага, красноперка, красная
рыба, крабы. Крабов ловили в бухте Шамора и в заливе Петра Великого в
изобилии. Крабы продавались в Дальзаводской столовой по 3 рубля живыми, и по 5
рублей – сваренный тут же в пароварке. В мои 6-7 лет я его донести до дома не
мог. От крабов была небольшая аллергия. На всех окнах и дверях со стороны улицы
свисали веревочки с вяленой мойвой и корюшкой. Её можно было брать детям без
спроса, но вежливость требовала разрешения. Суп и котлеты из мойвы были чёрные
как тушь, но есть с картошкой было можно. Картошку сажали на склоне сопки в
черте города, и даже во дворе у нас была маленькая грядка.
Постоянно было включено проводное радио
(в виде чёрной тарелки с бумажным диффузором), и вечером после работы, когда все
слушали последние известия, я должен был молчать. Город был полон военными в
чёрной флотской одежде, зелёные мундиры сухопутных войск встречались редко. По
городу все время ходили наряды из трёх краснофлотцев и одного офицера, все при
оружии. Следили, прежде всего, за военными: их поведением, формой одежды,
опрятностью, наличием документов. На гражданских – не обращали особого
внимания, но за хулиганство наказывали.
В середине войны, в 1942-43 годах, появились
на улицах американские автомашины – студебеккеры, шевроле и доджи, которые
вызывали у нас, мальчишек, восхищение, хотя и отечественную полуторку мы тоже уважали.
Были машины, работавшие на паро-газе с двумя печками – газогенераторами около
кабины и с топливом из дров или обломков от заборов.
Я не помню, когда началось затемнение
окон, но, мне кажется, к концу войны, когда «зашевелилась» Япония. Конечно, я
этого не понимал, но разговоры шли именно о Японии. Я с бабушкой ходил по
улицам (точнее, она со мной) и высматривали светящиеся окна. Я стрелял по ним
из рогатки, но толку с меня было мало – то промахнусь, то не долетит. Разбить
стекло – это считалось не хорошо. Потом делал из жести от консервных банок
свистки, но в них мог свистеть только я.
Помню гудки заводов. Они гудели в 6, 7,
7.30 и 8 часов утра. После 8 часов опоздавших ждало строгое наказание, какое –
не знаю. Говорили, что этих людей отправляли в лагеря, но из наших семейных знакомых
я не слышал, ни о ком, кто бы был посажен. Работали, по моему ощущению, с 8
часов утра до 8 вечера, и только после войны перешли на работу до 6 вечера. Но
могу ошибаться.
К концу войны стали поступать
американские продукты: колбасный фарш в прямоугольных банках, лярд – жир,
вытопленный из сала, и маргарин. Маргарин есть было невозможно из-за привкуса,
и только с голоду его можно было есть. Лучшим был лярд, им замазывали дырочки в
хлебе и ели с солью, но как пирожное. Правда, тогда пирожных я ещё не знал. Да
и с хлебом были проблемы. Стоять за ним нужно было часов с 6-ти утра и где-то
около 12 часов можно было достояться. Главное – не потерять карточки. Хлеб
давали в дальзаводской столовой, что около въезда в Дальзавод, и в хлебном магазине
на углу Ленинской и Мальцевской. Стоишь, а слюни текут, а все вокруг все молчаливые,
серые. Это помню хорошо. А когда подойдешь почти к «продавщихе», то заглядишься
на её работу – как она кромсает буханки маятниковым ножом и какие из-под него
выходят замечательные довески! Довесок, если он был небольшим, был моей добычей,
и его можно было съесть прямо на улице. А потом идёшь и обгрызаешь уголки у
буханки, но чтобы было не очень заметно.
Однажды шёл я из «хлебного» днём и
торопился расправиться с довеском. Навстречу шёл молодой красивый офицер, даже
я понял, что он красивый. И он мне говорит: «Мальчик, как тебе не стыдно есть
на улице, надо есть дома или в помещении».
Я вежливо на него посмотрел, но про себя
возмутился: что он, дурак, не понимает, что дома это будет уже не мой довесок.
Но это замечание осталось на всю жизнь.
Через некоторое время начались салюты в
честь освобожденных городов. Особой радости у людей не помню, но стало немного
легче на душе у мамы и бабушки.
В 1944 году я первый раз услышал пушечный
выстрел где-то рядом с домом. От неожиданности чуть не спрятался под столом.
Только тогда представилось, что чувствовали дети вблизи линии фронта. До сих
пор не знаю, что и где стреляло, но это был не взрыв.
Отчим, Анатолий Иванович Садовский,
однажды взял меня к себе на корабль – крейсер «Калинин». Это было какое-то
сказочное приключение! Самое сильное впечатление на борту на меня произвели башенные
пушки и ручной медведь. Поэтому я поступил в ДВПИ на кораблестроительный
факультет.
После окончания войны с Германией заговорили
о войне с Японией. Если до этого военные моряки «стояли на готовности», то
сейчас женщины стали сильнее бояться за их жизнь. Это чувствовалось и в моей семье.
В июле 1945 года во всех удобных дворах улицы
Пушкинской, от остановки Дальзавод до Мальцевской, стояли крытые машины с
солдатами. В нашем дворе стоял студебекер и ещё какая-то машина. Под тентом
было около десяти человек; они были приветливые, возились с мальчишками.
Хозяйки их кормили, чем могли, приглашали в гости. У нас спало несколько человек.
В город приходили все новые войска. Мы
стали бояться отходить далеко от дома. Было много разговоров о фронтовиках и,
особенно, о «рокоссовцах».
В конце июля или начале августа все
машины и солдаты исчезли и больше не появлялись. Мы узнали о войне с Японией.
Вскоре появились пленные японцы. Они работали на строительстве и ремонте дорог.
Например, на перекрестке улиц Пушкинская и Мальцевская, на доме номер 125 по
улице Ленинской. В октябре по Пушкинской улице трое суток шли танки, вероятно,
Т34, шли и днём и ночью от Мальцевской в сторону вокзала. Я в эти дни не
отходил от окна и смотрел на шествие танков как завороженный.
Потом вернулись бойцы, воевавшие в
Порт-Артуре и в Китае. Появились трофеи, из которых мы осваивали японские мечи
и военные доспехи из бамбука, вероятно, это были коллекционные изделия.
Моя жена, Галина Михайловна Крылова,
столкнулась с войной в Харькове в самом её начале. Ей было 5 лет. Помнит, что
на следующий день после взятия Харькова на столбах, сколько видел глаз, висели
казнённые мужчины и молодые парни. Потом они уехали в городок Шполу, где жили у
бабушки и дедушки. Помнит, что грабили, в основном, румыны и венгры, хотя и
немцы не брезговали. Помнит зверства полицаев и бендеровцев, особенно после
освобождения Шполы. В лес ходить было очень опасно, бендеровцы вешали всех
русских. Помнит, как бежали немцы в исподнем при обстреле «Катюш» во время
наступления наших войск. Говорит, что немецкие солдаты обходились с жителями
лучше, чем румыны, венгры и свои полицаи. Но самыми страшными были отряды СС с
собаками. Их боялись и сами немцы. Есть было практически нечего, очистки
картофеля – это было лучшее. Да ещё и тыква вместо сахара и буряки (сахарная свекла).
Особенно страдали без соли…
Виталий Георгиевич и Галина Михайловна Добржанские
Вот о чём хотелось рассказать... Волею
судьбы мы, родившись в суровое время, оказались в сравнительно хорошем месте,
выжили и на всю жизнь сохранили в своём сердце воспоминания тех нелёгких лет.
Виталий
ДОБРЖАНСКИЙ,
доктор технических наук, профессор, Институт химии ДВО РАН
Комментариев нет:
Отправить комментарий